Я буду говорить о том, что произошло в нашей стране за 60 лет в самом передовом направлении — в космонавтике. Мне есть что вам сказать, и я думаю, что это будет интересно.

В марте было много событий. Во-первых, 9 марта — день рождения Юрия Гагарина, которому бы исполнилось 80 лет. 18 марта — другое событие, связанное с моей жизнью: это реализация выхода в открытый космос. И 27 марта — трагичный день, гибель Юрия Гагарина.

«Он был сутью народа»

Мы прибыли в Москву после того, как прошли очень серьезный отбор и приступили к работе. О Королеве мы слышали только «Главный», а кто он и как он выглядит, мы не знали. Мы даже не знали фамилию его, а знали только, что он главный конструктор. Вокруг него был ореол таинственности и уважения всех — начиная от уборщицы и кончая большими специалистами.

Наша встреча состоялась в Институте авиационной и космической медицины. Гостиница «Мавритания», которая у Толстого описана, около стадиона «Динамо». Первое впечатление: крепкий человек подъехал на «ЗИСе» 110-м, пальто маренго, шляпа, надвинутая глубоко. Карие колючие глаза, мощная шея. Нас было 20 человек. Мы все встали, а он говорит: «Садитесь, орёлики». И у него вдруг появились лучики около глаз. Он смотрел на нас и радовался. Видно, мы ему понравились, как он потом скажет.

Он начал со всеми разговаривать. Он называл нас, и все вскакивали: Аникеев, Волынов, Хрунов. «Гагарин!» Юрий встал. Он на него посмотрел, и вдруг как будто бы его глаза расширились, и он начал его спрашивать про матушку, про батюшку. Юрий четко отвечал. Казалось, Королев забыл, где находится, — так он увлекся разговором с Юрием Гагариным.

Встреча кончилась, мы вышли его проводить. Королев сел на «ЗИС» и уехал. Я подошел к Гагарину и говорю: «Юр, выбор пал». — «Да нет, это случайно». Это была осень 1960 года.

На другой день Сергей Павлович проводил техническое руководство предприятия и рассказывал: «Вчера я встречался с орёликами. Как они мне все понравились! Молодые, летчики боевые, летающие на всех типах днем и ночью. Ой, какие ребята! Но один — он такой же парень, такой же вот, русский человек. Вот что-то в нем такое необычное!».

Почему Юрий Гагарин стал Гагариным? Гагарин погиб в 34 года. Почти возраст Христа. Но я всегда говорю: лучше бы он ушел из жизни в возрасте Моисея — по своим задаткам он бы сделал очень-очень многое. Гагарин — это явление. Он родился такой, и мы, его сверстники, почитали и почитаем его как явление.

В 1943 году от оккупации освободили Смоленщину, и Юра Гагарин сразу пошел в третий класс. Немного было таких, которые сразу бы попали в третий класс. Я знаю все документы Гагарина и могу сказать: нет ни одной бумажки, где бы его не отличали от других. Первый класс — похвальные грамоты, второй, третий, четвертый, пятый, шестой — тоже. В Люберецком училище — «отлично», «отлично», «отлично». В техникуме — «отлично». Летает — «отлично».

Я с ним учился, сидел с ним рядом. Знаю, как ему было трудно, потому что он работал и учился. Но такие дисциплины, как матанализ, сопромат, у него шли так, как будто бы он только этим и занимался.

Интересно о нем сказал Сергей Павлович Королев: «Он отважен, он является олицетворением вечной молодости нашей планеты. Если в ближайшее время Юрию Гагарину дать надежное образование, то мы услышим его имя среди выдающихся ученых нашего отечества». Сергей Павлович очень разбирался в людях и дал ему такую высочайшую оценку.

Слетав в космос, Гагарин по-прежнему оставался серьезным руководителем, хотя был очень молодым. В нем было что-то, заложенное от природы, чего у других не было. Он сказал буквально перед гибелью: «Вся моя жизнь кажется одним прекрасным мгновением». Удивительные слова.

Он был спортивен. Несмотря на малый рост (166 см), играл в баскетбол и волейбол в нападении. У него была внутренняя сила. Тот, кто его отобрал, ни в коем случае не ошибся.

У меня есть очень интересный документ, написанный Циолковским в 1935 году. Когда Юре был всего лишь год, Циолковский писал: «Я свободно представляю первого человека, преодолевшего земное притяжение и полетевшего в межпланетное пространство. И я могу без труда обрисовать его, как он близок и понятен. Он русский. В этом я не сомневаюсь, об этом я много раз говорил. Он гражданин Советского Союза. По профессии, скорее всего, летчик. У него отвага умная, лишенная духовного безрассудства. Представляю его открытое русское лицо, голубые глаза сокола». Я знаю, когда Юрия выбирали, этот документ не был известен. Но как он соответствует облику Юрия Гагарина! Это очень интересное провидение.

Юрий Гагарин пролетел всего лишь 108 минут. Один поэт написал в день, когда Москва встречала Юрия Гагарина, замечательное: «От радости сердце сжималось, бурлила восторгов река. 108 — какая же малость! Но в них спрессовались века». 108 минут — это начало начал. Рекордсмен по пребыванию в космосе Сережа Крикалев (808 суток) говорит: «Мы прекрасно понимаем, что не было бы этих 808 суток, если б не было тех 108 минут».

Почему Юрий Гагарин? Он никогда сверху не смотрел. Он был сутью народа. И в этом была его удивительная сила.

Когда защищался в академии, защитился блестяще, ему была присуждена золотая медаль, и он был зачислен в адъюнктуру академии. Ему предложили командование Центром подготовки космонавтов. Многие бы схватились за это предложение, а он заявил: «Нет, дайте мне возможность, я восстановлюсь как летчик. У меня был перерыв, я не могу руководить летной организацией, не умея летать как летал. Я — летчик». И он настоял. И он стал летать. Он вылетал днем в простых условиях на самолете МиГ-15 или МиГ-17, а дальше ему надо было летать в сложных условиях, и его готовили к этому.

27 марта 1968 года боевой МиГ-15 ждал его на земле. Они с Серегиным взлетели. Какие условия были? Нижний край450 метров, дождь со снегом, видимость800 метров. Но это как раз то, что нужно было. Он взлетел, ушел в проем испытательных полетов. В этот день летали космонавты до 10 тысяч метров — это самолеты МиГ-15, МиГ-21. Дальше, от 10 тысяч и выше, проходили испытания самолеты Су-15, самолет-перехватчик, тяжелый самолет. Облачность еще ниже опустилась, я прекратил прыжки. И вот в это время взрыв и сверхзвук с разницей в полторы-две секунды. Что-то тревожное было в этом. Необычное сочетание. Мы даже определили направление, откуда идет.

Получаю команду лететь. Лечу. Полеты обеспечивали два локатора, как и обычно, азимутальный и высотный локатор, который работал с перерывами. Вот здесь загадка. Юрий Гагарин доложил на высоте 4200 метров: «Задание в районе испытательных полетов выполнил, иду на рубеж». Что он делал: в облаках два виража с креном 15 градусов, два виража с креном 30 градусов, пикирование, кабрирование. Больше ничего не надо было, инструктору было достаточно понять, понимает ли летчик пространственное положение.

Все было в тумане. Самолет был снабжен двумя баками по 260 литров. С этими баками запрещено выполнять высший пилотаж и полеты на штопор. Они и не собирались.

Высота — 4200 метров, и через 55 секунд экипаж был в земле. Я прилетел на Чкаловский аэродром. Инженер полка во время полета меня просит: «Запроси 625-го!». «625-й, ответьте!». 625-й молчит...

После доклада, что топливо кончилось, я побежал на КПП, где были уже генерал Каманин и руководство. Мне было страшно произнести: «Товарищ командир, в этом направлении был взрыв и сверхзвук! Посмотрите, пожалуйста». Связались с Киржачом, вылетел вертолет, осмотрел район. Заметили глубинные выбросы земли и не то пар, не то дым. Посадили вертолет у храма Свято-Андреевского прихода и пешком 900 метров и обратно шли по пояс в снегу. Через час докладывают: «Да, место самолета».

Мы выехали на место уже к ночи. Нашли следы Серегина, его куртку. Нашли портмоне и планшет Гагарина. Надеялись, что сам Юрий катапультировался, искали всю ночь и только утром нашли его следы.

В субботу я с Юрием был в гостинице «Юность», там до сих пор, по-моему, еще работает парикмахер Игорь, который стриг Юрия Гагарина. Я сидел сзади, смотрел, как Игорь делал ему модную прическу «скобочка», и у Юрия Гагарина на шее пятимиллиметровая родинка, бархатная, коричневая. «Игорь, смотри, срежешь». — «Нет, я знаю». И вот на другой день я увидел фрагмент тела с этой родинкой. Все, искать больше нечего — оба, и Юрий, и Серегин, здесь, в этой уже затянувшейся водой яме.

Я, Герман Титов и С. А. Микоян были в комиссии, которая быстро определила: самолет произвел резкий маневр, совершая уклончивый облет чего-то типа воздушного шара или стаи гусей, столкнулся с землей, вследствие чего экипаж погиб. Микоян настоял на том, что виноват воздушный шар. Про то, что я написал, мне сказали: «Это ваше мнение». Кстати, я присутствовал при следственном эксперименте, когда трое крестьян независимо друг от друга опознали самолет Су-15 в полноразмерном масштабе и сказали, что этот самолет похож на балалайку, у него из хвоста пошел дым, потом огонь, и он ушел в облака. Ну, мы знаем, что там был Су-15.

Ясно, что он нарушил полетное задание, спустился вниз, посмотрел, а потом ушел наверх.

Прошло 20 лет, и после девяностых начался самый настоящий шабаш. Писали и то, что он был пьян, и что охотились на лося, и что был неподготовлен. И когда мы с разрешения маршала Батицкого подняли документы, я увидел, что мое донесение переписано: вместо интервала полторы-две секунды между сверхзвуком и взрывом здесь 15–20 секунд. В этом и надо искать причину.

Мы провели эксперимент в аэродинамической трубе с применением самой последней вычислительной техники. Оказалось, что из точки А 4200 в точку Б за 55 секунд можно попасть только лишь по траектории глубокой спирали, в которую самолет Гагарина и вогнал Су-15, проходивший в облаках, не видя Гагарина, на расстоянии 15–20 метров. Мощные вихревые струи перевернули самолет, который летел на скорости 750. Перевернутый полет перешел в спираль, экипаж погиб.

Вот вся правда.

Год назад вместе с Карауловым я делал передачу о гибели Гагарина. И я обратился к Владимиру Владимировичу Путину: «Прошло 45 лет, надо рассекречивать документы, иначе с возрастающей прогрессией идет спекуляция». И президент мне разрешил рассказать то, что я рассказываю сейчас, кроме одного. Он просил: «Не называй, пожалуйста, фамилию летчика. Сейчас дела не исправишь, а этому летчику за девяносто, и он в тяжелом состоянии». Наверное, это великодушно, но это ничего не поправит, и все вы должны знать, что же все-таки произошло.

Чиновники того времени не хотели говорить о том, что в Подмосковье такой режим полета, что допустили полет при неисправном локаторе высоты. Этого не должно было быть — полеты не должны были проводить в таком состоянии. Простая, банальная причина и разгильдяйство этого летчика. Потом, в 1988 году, он станет Героем Советского Союза, а на его совести осталось это убийство.

«Алексей, ну кончай кувыркаться»

Вернемся к другой дате — 18 марта. В этом году мы, как всегда, собрались у Наташи Королевой в день рождения ее отца. И Наташа воспроизвела выступление Сергея Павловича Королева перед журналистами, где Сергей Павлович объясняет, какие задачи у нас на сегодняшний день. Первая — нам надо научиться работать в открытом космосе, выйти: без этого мы не можем создавать орбитальные комплексы. Это главная задача.

Вторая — нам надо разработать систему стыковки. Сейчас только две страны работают в космосе — Советский Союз и Америка, но смешно: мы не можем друг другу оказать помощь. Поэтому мы должны научиться выполнять и эту задачу, находить друг друга, стыковаться и оказывать помощь.

Я горжусь, что эти две задачи доверили выполнить мне. В 1962 году Сергей Павлович пригласил нас посетить сборочный цех, где мы увидели на стапелях много космических кораблей. И один из них особенно выделялся — у него было два двигателя, в отличие от «Востока» и «Восхода-1», и какое-то сооружение — труба диаметром метров двадцать и длиной где-то два с половиной метра. «Знакомьтесь, это корабль „Восход-2“. На нем мы должны решить задачу выхода человека в открытый космос и понять, может ли человек там работать. Я уж не говорю, что надо жить. Вот как моряк в океане должен плавать». При этом Королев посмотрел на всех нас и обратился ко мне: «А ты, орёлик, надень скафандр и вместе с Сергеем Николаевичем Анохиным проверь вот эту версию, как можно сделать. А через два часа будет техруководство, и я прошу вас об этом доложить». У меня подскочили давление и пульс: ко мне обращается сам Королев! Назвал меня «орёлик»!

Я надел скафандр, и вместе с Анохиным мы стали все выполнять. Когда пришли на техруководство, Сергей Павлович говорит: «Ну давайте, докладывайте». А Сергей Николаевич — Герой Советского Союза, выдающийся летчик-испытатель, вдруг говорит: «Сергей Павлович, пусть капитан докладывает, у него это хорошо получается». Это была моя первая аудитория, где меня судили, и я должен был это выдержать. Гигантская ответственность! Я краснел, но докладывал.

И вдруг Королев произносит: «Вы назначаетесь ведущим специалистом, и через два года вы должны стоять здесь и докладывать о готовности. А до этого все, что, как вы считаете, надо исправить, исправляйте. Пошли дальше». Вот так.

Юра Гагарин подошел ко мне: «Леша, я тебя поздравляю. Сейчас твой час наступил». Так оно и получилось. И я приступил немедленно к чертежам с Пашей Беляевым.

Во время подготовки к полетам мы очень серьезно, много летали на невесомость, в барокамере. Перед нашим стартом был запущен корабль-аналог. Он выполнил всю задачу, там и скафандр был. Но когда начали заводить на посадку, то начало одной команды и конец другой команды сформировали команду на подрыв объекта. Корабль взорвался.

К нам приехали в гостиницу, в комнату, где мы жили с Пашей, Сергей Павлович Королев и Мстислав Всеволодович Келдыш. Они начали нам объяснять осторожно, что произошло, смотреть на нас, как мы отнесемся, испугаемся или нет. Мы знаем: да, объект подорвался. Что будем делать? У нас два пути. Первый: сейчас ваш корабль переделают в беспилотник, запустят, а вам изготовим новый корабль через девять месяцев, раньше не получается.

Мы знали, что в мае Уайт и Чаффи собираются выходить в открытый космос, но у нас хватило разума не говорить об этом, а сказать о другом — что мы с чертежей идем, мы готовы, мы знаем столько аварийных ситуаций... И вот сейчас мне стыдно, я присвистнул, сказал: «Три тысячи аварийных ситуаций». Хотя не было же такого количества. Но 500 точно было.

И вдруг Сергей Павлович говорит: «А в полете будет три тысячи первая. Но если вы умеете работать так, вы сработаете при всех ситуациях». А у нас была и три тысячи первая, и вторая, и третья, и четвертая, и пятая, и шестая. Семь аварий за одни сутки полета. Корабль-то опытный, и там могло быть и еще больше.

Что произошло со мной в открытом космосе? Через восемь минут я почувствовал, что у меня пальцы выходят из перчаток, а ноги из сапог (скафандр стал разбухать. — Ред.). Через пять минут я вхожу в тень — света там нет, это точно, — а мне надо перед тем, как войти, смотать фал5,5 м в бухту. Через каждые40 сантиметров кольцо20 миллиметров. Я должен надеть. А я не могу, я только руками держусь за шлюз. Теперь мне надо будет снять телекамеру. И что я буду делать? Одной рукой? Как я надену? Ну у меня пальцы вышли.

И я, не дожидаясь, не говоря ничего на Землю, перехожу на второй контур давления, сбрасываю давление наполовину. При этом я мог попасть в зону закипания азота, как это было на Земле, — а это смерть. Но у меня выбора не было. Я молча все это сделал.

А перед этим интересно, что, когда я вышел, посмотрел все: Черное море слева направо, Крым, ну, думаю, надо завоевать — уже Хрущев отдал Крым. Смотрю влево — Румыния, которая нас не поддержала, там дальше Греция, еще дальше Италия. Голову поднял — Балтийское море, Куршская коса, и тихо-тихо, я слышу, как бьется мое сердце, и слышу свое дыхание. Вдруг в этой обстановке: «Внимание-внимание!» Левитан. «Человек вышел в открытое космическое пространство и находится в свободном плавании!» У меня первая мысль: «Кто это?».

Дальше: «Алексей! Алексей!» Думаю: «Вот это здрасьте». «Вот мы тут собрались и смотрим, как ты там кувыркаешься». — «Кто это?» Я не понял. Леонид Ильич (Брежнев. — Ред.) вышел на связь: «Алексей, ну кончай кувыркаться. Давай... Мы тебя очень-очень ждем и все тебя обнимаем». Знаете, были такие слова сказаны, не протокольные, а чисто человеческие, отеческие слова. И до слез было приятно. Я говорю: «Я постараюсь вернуться».

А на земле Сергей Павлович сказал: «Работать как минер. Обо всем, что делаешь, докладывай». Это была последняя инструкция перед тем, как я зашел в корабль. И здесь я все нарушил.

Мы не рассчитывали, что так будет. Не предполагали деформацию скафандра. Мы тренировали вхождение (в корабль. — Ред.) только ногами вперед. А здесь получилось, что у меня в руках камера. Бросить ее нельзя, это документ... Когда я подошел, опустился, камеру втолкнул в шлюз и просунулся (головой вперед. — Ред.) — как сказал Черток (Борис Черток — ученый-конструктор, сподвижник Королева. — Ред.), я корабль надел на себя.

Самое страшное, что было (в этом полете. — Ред.), — глубокое закислороживание корабля. Оказывается, после того как закрыт был люк, не была загерметизирована система, и в микронные щели из-за разности металлов воздух пробился. А система регенерации вырабатывала кислород, который мы не могли поглотить, и у нас стал расти кислород.

Мы знаем: при парциальном давлении 320 миллиметров наш коллега перед полетом Юрия Гагарина взорвался — гремучий газ. А у нас уже 320, 330, 350, 400, 430. Мы сидели в оцепенении. Мы сбросили температуру, сбросили влажность. Искра — и мы бы превратились в молекулярное состояние.

И вдруг наступило кислородное опьянение, и мы даже заснули, несмотря на эту опасность. В фильме «Гравитация» есть кадры кислородного опьянения, когда героиня не знает, что делать. Во сне я случайно включил тумблер поддавливания. Начал из внешнего баллона подаваться воздух, давление в корабле повысилось до 1025, сработал клапан «Полет» со взрывом, я пришел в себя... Давление гигантское. Но начало падать парциальное давление кислорода. И мы ждали — все-таки пройдем мы гремучий газ? Мы прошли гремучий газ.

Ладно. Это прошли. Идем на посадку. Включаем все системы, остается всего лишь пять минут до включения двигателя, а корабль вращается. Мы не понимаем: а может быть, он сейчас закончит вращаться? Выключим, а топливо-то израсходовано. Что будет, если мы ошибемся? А мы находимся с другой стороны земного шара, у нас никакой связи нет.

И принимаем решение: выключаем автоматическую систему спуска и уходим на второй круг. Проходим над Евпаторией, докладываем. Сергей Павлович выходит на связь: «Вы где?» Они получили по каким-то там засекреченным линиям ложную команду, что мы уже сели. «Где вы находитесь?» — «Мы находимся над вами». — «Что случилось?» Это была бомба. «Мы выключили систему автоматической посадки. Просим вас дать нам разрешение уйти в ручной режим». А другого-то пути не было.

Немножко, секунд тридцать, наверное, может, больше показалось, и вдруг выходит Юрий Гагарин: «Алмаз, я — Кедр. Вам дано разрешение идти на посадку вручную». И ушли мы. Ушли опять, и где-то над Антарктидой загораются знаки, длинные волны.

Когда Чкалов летал в Америку, была специально построена радиостанция имени Коминтерна. Когда нам дали команду идти в ручном режиме, они не услышали от нас подтверждения. В Антарктиде нас нашла эта чкаловская станция и с нами работала.

Сориентировали корабль. А вот здесь интересно: я перед полетом взял обычную астрофизическую карту, нанес на нее витки. На этих витках наметил точки включения двигателя, как будто бы я рассчитывал на это, и точки посадки. Я это сфотографировал и уложил в бортжурнал. И когда нам разрешили ручную посадку, то у меня уже было готовое решение. А надо было нам еще виток делать, чтобы посчитать период, а это еще сутки, это полтора часа.

Итак, мы пошли на следующем витке полторы тысячи западнее. Выбрали место самое безлюдное. Мы шли, наклонение было 65 градусов 30 секунд, мы шли точно через Москву. Я говорю: «Паш, давай сейчас на площадь сядем, Спасскую башню сломаем?» А ведь можно было.

Мы выбрали тайгу, где никогда никто не был. Здесь у нас тоже задачка была сложная. Мы сидели, ось главная была на 90 градусов смещена. Мы управляли кораблем, как если бы вы управляли машиной, смотря в боковое стекло. То есть там крен был. Надо было в голове все менять.

В конце концов по графику, который у меня был, включили двигатель, он заработал. И после работы двигателя у нас должно через 10 секунд пройти отделение объекта от носителя, спускаемого аппарата от прибора навигатора. А этого не произошло.

И вот тут думаем: «Господи, ну сколько же можно? То одна авария, то вторая». Почему это произошло? Или мы перепутали вектор тяги? Корабль умный — он не отделяется от приборного отсека. Ну, уже Сибирь, сколько можно? Или же не сработали программные устройства. Значит, надо ждать, что где-то от температуры сработают датчики.

Здесь я скажу, что я смалодушничал, я сидел молча, думаю: «Вот сейчас где-то там у меня дочка бегает, и никто не знает, что у нас происходит». А на корабле все рассчитано на три дня жизни. А орбита, на которую нас забросили, — 500 километров, на три года. И вот тут Паше я говорю: «Приземлимся через три года».

Правда, точно как в этом фильме «Гравитация», когда и собачки мерещатся, и от вентилятора вдруг возникает симфония какая-то, у человека начинаются галлюцинации.

И вдруг я смотрю — пылиночки оседают. Мы идем домой. Смотрю, солнечный датчик расплавился, как вода, растекся по стеклу, температура три тысячи за бортом. Нас давит перегрузка в 10g. А я хлопаю: «Паша, мы идем домой!» Такая была радость, что мы идем домой.

Когда вдруг стало темно, выскочил парашют тормозной. Он там вытяжной, а основной купол — полторы тысячи метров. И мы услышали, как ветер в стропах свистит. Темно. Под облака — еще темнее. Я говорю: «В ущелье». И вдруг взрыв, и корабль плавно проседает. Сели.

Открыли люки — они не открываются, один и второй береза придавила, еле-еле сдвинули — люк весом 150 килограммов. Тяжело. В лицо ветер. Паша выпрыгивает из корабля, и торчит одна голова из снега — «Белое солнце пустыни», голова Саида. А снега такой толстый слой. Я выпрыгнул тоже. Две головы сидят, представляете?

Развернули радиостанцию. Ключом телеграфным начинаем передавать. Никто не слышит. Достаю систему «Сатурн», начинаю определять свое место по солнцу. Замерил. Надо еще минут 20 подождать, чтобы солнце село. Ну, ясно, что мы на севере.

Паша спрашивает: «Где мы находимся, навигатор?» Я говорю: «Ты знаешь, между Обью и Енисеем». — «А что это?» Я говорю: «Ну, месяца через три за нами приедут на собаках».

А мне надо было, как только двигатель отработал, переключить глобус на место посадки и выключить, чего я не сделал. И он у меня выключился по разделению через 10 минут, а это как раз между Обью и Енисеем. Это было бы страшно.

Тихо, но холодно. Вылезли из аппарата, потом опять пошли. Оставил перчатки. Паша уже спит, я: «Слушай, не могу, я перчатки оставил». — «Вечно ты что-то там забываешь!» Ну, вышли, разделись. Я посмотрел, у меня воды до колена — я не могу. Разделись мы с ним догола... Я не знаю, зачем он тоже разделся. Вылили воду, вспороли экранно-вакуумную изоляцию, надели ее на себя — это девять алюминизированных слоев фольги. Стропы порезали, перебинтовались. Так стало легче.

Потом где-то к вечеру приходит вертолет. И когда стали подлетать, мы уже руководили, чтобы они не убились. Сбросили нам термос, сбросили бутылку коньяка — а она разбилась. Я уж потом говорю: «Ну завис бы ты, на веревочке спустил. Чего ты так бросал-то? Жалко!».

На другой день где-то на расстоянии 10 километров вырубили площадку, вертолет сел, и они к нам на лыжах пришли. Владислав Волков пришел. Срубили нам шалаш из бревен. Дальше что сделали? Еду принесли. Мы им спирт отдали, они нам колбасу.

Сбросили где-то метра полтора в диаметре котел. Я такой не видел. Бревна, костер, котел этот, туда снега набросали, и вот такая картинка: тайга, котел, и в котле сидят два человека.

Может, помните, был такой фильм «Волочаевские дни», там актер Свердлин играл японского полковника-оккупанта. Он сидит в таком же котле и говорит: «И дым отечества нам сладок и приятен». И на третьи сутки на лыжах мы прошли девять километров — и на вертолет.

Нас встретили на космодроме — в тайге было минус 20, на космодроме плюс 18. Стоят детишки в белых рубашках, в галстучках, госкомиссия. И мы выходим с Пашей, полярные шапки, болтаются уши. Идем к ним. Они шли-шли и остановились. Мы поворачиваемся к самолету, и вдруг они побежали к нам все, подняли и начали нас подбрасывать. Так не забудьте нас поймать! Такая была необыкновенная встреча.

А дальше Сергей Павлович сурово-сурово-сурово: «Мы о чем договорились? Обо всем докладывать». И вот на госкомиссии у меня был очень короткий доклад: «Космонавт, экипированный в специальную одежду типа скафандра, может в космосе жить и работать. Доклад окончен».

А потом началось: почему я нарушил указание, почему ничего не докладывал? Я говорю: «Давайте мы так договоримся. Засекайте время, я сейчас буду говорить, почему. Ситуация случилась непредвиденная. У меня связь была не закрытая, а открытая. Представляете, я бы сказал: „Не могу войти в корабль“. Что бы вы делали? Вы бы тут же начали собирать комиссию. Вы юридически обязаны избрать председателя. Вы бы потом начали меня спрашивать, почему и как. Время идет. Пошли бы потом совещаться, что делать, а я бы уже умер». Это было убедительно. И вдруг Сергей Павлович говорит: «А Алеша-то прав». И все захлопали и дали мне Золотую Звезду.

И вот еще что я вам не сказал. Корабль «Восток» имел систему катапультирования. Если что-то случалось, то на старте шло катапультирование — космонавта выбрасывало на высоту 1800 метров и на дальность 1500. Корабль «Союз» имел систему аварийного спасения. И когда случилась авария, Стрекалов и Володя Титов катапультировались, а через 1,5 секунды взорвался носитель. Это как малая атомная бомба. Корабль «Восход-2» не имел системы спасения, и мы могли спасаться только лишь после 22-й секунды. А на старте это стопроцентная гибель.

Мы знали об этом, и Сергей Павлович Королев говорил: «Ребят, вы понимаете, куда вы идете?» — «Понимаем». Вот он потом говорил: «Я пришел на старт и думаю: куда я вас отправил?» Вот такое у него было переживание. И, конечно, когда мы вернулись после всех этих неприятностей, это была для него такая радость, он так смотрел на нас! Мы оправдали то, что он сделал.

Итак, мы определили, что скафандр, в котором я работал, надо менять. Надо делать жесткую террасу, надо делать, чтобы космонавт сам себе подгонял руки и ноги, как в современных скафандрах. У меня было 60 литров на дыхание и вентиляцию, а сейчас в скафандре 360 литров на дыхание и плюс еще рубашка, комбинезон, который снимает за счет циркулирующей жидкости тепло. То есть совершенно разные условия работы. И вот последний раз поставили рекорд не потому, что хотели, а что-то у них не получалось — 9 часов 30 минут. Это тяжелейшая работа.

Если раньше только особо готовили человека, как меня, к выходу в открытый космос, то сейчас это обязательная подготовка. Толя Соловьев 16 раз выходил в открытый космос. Это, конечно, удивительные ребята.

Я бы хотел вам рассказать, как они сейчас работают, — для вашего образования... Ну, телевидение ничего не говорит. Ребята только что вернулись из космоса, полгода пролетали. Что это такое? Это объект весом 410 тонн. Объем жилой — тысяча кубометров. Длина — 109 метров. Ширина — 73 метра. Высота — 27 метров. Американский сегмент — 6 узлов, 6 модулей, российский — 7 и 5 модулей. Солнечные батареи — 25. Все они управляемые. Полтора гектара. И вот ребята сейчас там работают. Наши ребята — их 6 человек. Позавчера только лишь запустили, мало кто знает. Туда Скворцов, командир, ушел на полгода. А эти вернутся в мае месяце.

Это сложнейший объект. На сегодняшний день цена его порядка 6 миллиардов. Я восхищаюсь ребятами, работающими там. А работают там мальчишки, которые, между прочим, живут в двухкомнатной квартире, по двое детей в арендованной квартире. Это безобразие! Попробуй сейчас, в этой обстановке, наш командир Скворцов ошибись — вы представляете, что будет? Ведь это не подводная лодка. Самая дорогая, кстати, 4 миллиарда стоит — типа «Курска», который утопили.

Cowboy from Siberia

Я хочу вернуться еще к программе «Союз — Аполлон» и на этом закончить. Из всех проблем, которые были в программе «Союз — Аполлон», главная — не вопросы техники. Мы с Валерием Кубасовым были прекрасно подготовлены. Я прошел все, что только можно, — и «Востоки», и «Восходы», и «Союзы», и лунный корабль, и американский корабль, и все орбитальные станции. Инструктор, преподаватель. И, конечно, когда встал вопрос о том, кто полетит, не только журналисты, но и руководство наше порекомендовало меня. И я попросил, чтобы мы продолжали с Кубасовым.

Но одной из сложных проблем был язык. Американская и советская комиссии определили, что американцы должны знать русский язык, а русские должны знать английский язык. Этот язык назывался «Русский Хьюстон». И мы начали готовиться.

Мне уже было 39 лет, давно не студент. Язык очень тяжело давался. И я скажу, что у меня и в спальне, и в туалете, и в ванной — везде были магнитофоны, я везде себя тренировал.

Мы сдали все экзамены, и вдруг председатель комиссии говорит: «Хорошо. А язык где?» — «А мы не сдавали экзамен». — «Как же так? Вот от нас требуют отчета». Мы закончили сдавать экзамен в 12 часов дня, и я как руководитель программы говорю: «Хорошо, сегодня в 4 часа дня будем сдавать язык». Но как? Мы ж за неделю его не выучим. Он какой есть, такой есть у нас.

В 4 часа приехала комиссия из Мориса Тореза, из военного института иностранных языков, из МГУ и Дружбы народов.

Нас шесть человек, а их семеро. И начали они нас мордовать с языком. Но мы пошли на них в атаку, мы стали применять свой язык, такой, например, как субркали, барбекю-манюла. Они спрашивают: «Что это такое?» Мы говорим: «А вы что, разве не знаете? Это закрутка на Солнце». Вот.

Короче, нам всем поставили по четверке, а Юра Романенко, который учил в школе язык и в училище, получил пятерку. Его они назвали «америкен дока». Очень хорошо говорил на английском.

Первый раз когда мы приехали в Америку, прилетаем в Нью-Йорк, это был май, нас высадили посредине поля и повели не через вокзал. На краю поля стояла гигантская этажерка, где была тысяча журналистов. И когда мы подошли метров на 15, вдруг это все начало бликать, все снимали, не поймешь, что происходит, ну и спрашивают Валерия Кубасова: «А вы уверены в успехе?» И Кубасов на чистом английском языке сказал «Yes».

Но главное было впереди. Мы едем в Хьюстон. Жарко, мы говорим: «Хоть бы пива, что ли, где-то вы достали». Какой-то магазинчик. Останавливаемся, выходят Дик, Том Стаффорд, идут туда. И приходят, говорят: «Пива нельзя». — «Почему нельзя?» — «А уже 12 часов». — «Да не может быть такого». Ну, я пошел к ним, к этому товарищу. Захожу: «Hello. I’m from Siberia, cowboy». — «Siberia? Are you correct?» — «Yes». — «What do you want, cowboy from Siberia?» — «I want to have beer». — «It’s not possible». — «I expect you, I’m from Siberia, I don’t know law of America» («я не знаю ваших законов»).

Я достаю бутылку «Столичной», ставлю на стол — «O-o-oh, it doesn’t matter». Хорошо. Я беру ящик, 20 банок, выхожу. Он вдруг кричит: «Ковбой, еще ящик от меня. Бери!» Я захожу, ребята на меня смотрят, а у меня 40 банок пива. Я говорю: «Вот, ребята, родина должна знать своих героев в глаза, в лицо».

Закончили мы подготовку — всё. Большая, как они говорят, вечеринка. И мы уже должны отчитаться о чем-то. Ну, я решил блеснуть знанием языка, экзамен же. Я рассказываю, что мы сделали, что мы готовы. В конце концов я решил им пожелать жизни, полной успеха: «I want to wish you successful life». И при этом я в одном слове потерял частичку, и смотрите, что получилось: «I want to wish you sexful life».

Это был взрыв. Сейчас уже никто не помнит, какие научные эксперименты мы делали. Но «sexful life» все помнят. Прошло 10 лет. Мы праздновали юбилей, и академик Флетчер, президент NASA, мне вдруг говорит: «Генерал, я прошу вас произнести речь, и ошибитесь, пожалуйста, как в прошлый раз!».

Я на этом закончу. Спасибо большое, что вы меня выслушали.