Должен сказать, предложение прочитать лекцию было достаточно неожиданным, и в силу природного легкомыслия я дал согласие. А потом стал думать: все-таки о чем? И зацепился за то, что нынешний год юбилейный: 150 лет судебной реформе. 20 ноября 1864 года царь-освободитель Александр II — он начертал на этих судебных уставах: «Быть посему». «Посему» — это значит утвердить на Руси суд правый, скорый, милостивый.

Реформа была кардинальная: появилась самостоятельная судебная власть, которая стала отделена от административной власти (раньше всё было слито). Были учреждены мировые суды, судебное следствие было отделено от полицейского сыска. И главное, был учрежден суд присяжных и присяжная адвокатура.

И я наблюдаю, что 150-летие судебной реформы праздновать собирается, по-моему, только адвокатура. Была еще статья Валерия Дмитриевича Зорькина в «Российской газете». Интересная статья с определенными акцентами, которые не все разделяют, и я тоже. Но что-то я не вижу никакого шевеления по этому поводу — ни в судейском сообществе, ни в прокуратуре. А была создана новая прокуратура — из ока государева, каковой она была создана Петром, она превратилась в совершенно нормальную прокуратуру, орган обвинительной власти, который поддерживал обвинение в состязательном суде.

Я подумал, что стоит поговорить о справедливости. Не вообще о справедливости, а о справедливости правосудия.

Вообще категория справедливости очень опасная, потому что можно представить, будто всё движение человечества со всеми революциями, со всеми реформами происходило в поисках этой справедливости. И нередко бывало так, что поиски справедливости приводили к еще большей несправедливости.

Но это не отменяет того, что философская категория, слово «справедливость» — вообще интегральное для оценки людьми сущего своей жизни и соотнесения с чем-то должным.

Когда люди — в частном качестве или в коллективах — считают, что жизнь не такая, как хотелось бы, это интегрально оценивается так: «Это несправедливо».

Давайте поговорим о странностях. Как поэт говорил: «поговорим о странностях любви», так и мы поговорим о странностях поиска справедливости в правосудии.

Надо, видимо, вписать этот разговор в социокультурный контекст, в котором сейчас мы находимся, и который придаст актуальность тому, о чем я пытаюсь более-менее связно рассказать.

Сейчас часто звучит фраза, которая произносится совершенно разными представителями власти. В последнее время, правда, немножко идет откат. Итак, было заявлено: «Россия не Европа».

Второе: оживились наши евразийцы, которые, собственно говоря, реализуют то, о чем говорил квартальный Иван Алексеевич в «Современной идиллии». Когда писали «Устав российской богопристойности», Глумов, к которому обратился Иван Алексеевич, сказал: «Нужно сделать обзор сейчас того, что за рубежом, какие там на этот счет есть представления, нормы», а Иван Алексеевич говорит: «Не, а этого нам не надо. Россия в силу своей обширности другим странам пример давать должна».

И третий момент, который сейчас довольно актуален: правосудие, во всяком случае, в уголовном суде (а мы будем говорить об этой части судопроизводства), — все-таки справедливость, и она состоит в том, чтобы на основе судебного разбирательства был осужден и подвергся справедливому наказанию виновный и был оправдан невиновный.

И как ни странно сейчас на порядок судопроизводства, который был утвержден Уголовно-процессуальным кодексом 2002 года, предпринята фронтальная атака Следственного комитета, который говорит о том, что надо ввести в Уголовно-процессуальный кодекс высокое слово «истина».

Представляете? Нет этой самой истины, которая сопряжена с этой самой справедливостью.

На фоне этих утверждений я попытаюсь порассуждать о том, каким должно быть справедливое правосудие. И оттолкнусь от того, что произошло 150 лет тому назад.

Я должен сказать, что судебная реформа кардинально изменила всю ситуацию судопроизводства царской России. И может быть она оказалась самой последовательной, эффективно реализованной и давшей плоды почти мгновенно.

Ничего подобного в России просто не было. 300 лет в царской России существовал абсолютно безгласный инквизиционный процесс. Не было никакого состязания сторон, гласного, устного, судебного разбирательства. Когда появлялись сведения о том, что совершено преступление, есть какие-то виновники, обвиняемые, их задерживали, проводили определенные манипуляции. И соответственно появлялись ходатаи и стряпчие. Слово «адвокат» было ругательным и не употреблялось, потому что считалось, что адвокаты — виновники всех потрясений, всех революций. Отчасти это было так: во времена Французской революции много было адвокатов. И эти ходатаи и стряпчие писали бумагу, которая исчезала где-то в Тайной канцелярии. И затем так называемый суд приходил к определенному решению.

И мгновенно в 1864 году было учреждено правосудие по самым высоким мировым стандартам: суд присяжных, причем в классическом англо-саксонском варианте, когда представители народа (так называли людей улицы) решали вопросы виновности-невиновности по самым тяжким преступлениям. Не только против личности, но и преступления против порядка управления, против общественной безопасности и так далее.

Часть преступлений политической, государственной власти рассматривали судебные палаты. Были введены мировые судьи и появились адвокаты, присяжные поверенные.

Вот над чем я задумался: когда пошли разговоры о необходимости этой реформы (а разговоры эти шли несколько десятков лет), то нет лучшего способа всё замотать, чем создать комиссию. И комиссия под руководством графа Блудова работала несколько десятилетий.

Основные аргументы этой комиссии были против реформы: вообще, может быть, хорошо было бы, да не ко времени. Откуда у нас вообще возьмутся эти новые прокуроры, которые должны выступать в суде, присяжные поверенные, адвокаты? В общем, никаких условий, казалось бы, для реформ нет.

В общем, казалось, такого рода опасения — что реформа не удастся, были оправданы. По словам Мирабо, у народа, веками подвергавшегося угнетению, изменяются все чувства. Рабство изменяет эти чувства — притупляет, развращает все ощущения, смешивает все отличия, создает социальное привыкание, чуждое всяким переменам, ибо утрачена сама возможность размышлять и рассуждать.

В России как минимум три века существовала именно такая ситуация. И то, что общество мгновенно откликнулось на этот порыв к свободе и праву, осуществленному сверху, лишний пример справедливости фразы нашего всего — Александра Сергеевича Пушкина, что единственный европеец у нас в стране — это правительство.

Эти реформы оценивают по-разному. Я хочу оценить их в личностном измерении.

Пора воздать должное, может быть, самому великому правителю на земле российской Александру II. Говорили, что Александр II провел реформы (великие реформы: 1861 год — отмена крепостного права, реформа земства, реформа здравоохранения, университетская реформа) с кучкой красных бюрократов.

Всякое слово играет в контексте. А красными их называли, потому что они отучились краснеть за дикости крепостничества.

И удивительно: в стране полуфеодальной, в которой, казалось бы, крепостничество проникло во все поры общественной жизни, вдруг мгновенно сыскались даже не единицы людей, которые не просто сразу же вошли в этот новый порядок судопроизводства, но зазвучали такие голоса адвокатов, прокуроров! Кстати, Анатолия Федоровича Кони почему-то иногда причисляют к адвокатам, а он никогда не был адвокатом, он был совершенно блистательный прокурор.

Это было совершенно удивительно. И казалось бы, не вписывалось в ту закономерность, которую отметил Мирабо, которого я цитировал.

Все-таки приятно сознавать, какая уникальная страна наша Россия. Китайцы говорят, проклятье жить в эпоху перемен. А у нас поэт написал: «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые, его позвали все благие как собеседника на пир».

И я вычитал у Салтыкова-Щедрина буквально в опровержение Мирабо: «Истинные ораторы появляются в тех странах, где долго существовало рабство». Ишь ты! Посмотрите, как здорово: «Диктатура, канцелярская тайна, ссылка в места не столь отдаленные под давлением гнета. Накапливались горечь, раздражение, желание прервать плоти паскудства, опутавшего жизнь». В данном случае проявилась закономерность, о которой написал наш великий сатирик. И появилась задача, которая была определена так: создать суд скорый, правый, милостивый.

Что это означало?

Правый — отделить виновных от невиновных. Скорый — не затягивать, как бывало до судебных реформ, когда в канцеляриях буквально увязали — все эти жалобы, бумаги, и длилось это годами.

А что такое милостивый? Сергей Александрович Зарудный, один из тех красных бюрократов, которому более всего Россия обязана принятием судебных уставов так определил суть правосудия: «В широком смысле правосудие требует не только твердости и непреклонности в решениях, но и знания всех мелочей обыденной жизни». А дальше прозвучит удивительное: «Но и снисходительности к неизбежным слабостям человека». Во как!

И здесь я немножко расскажу, как человечество решало задачу справедливого правосудия.

Надо сказать, что судопроизводство всегда было вписано в некоторый контекст — культурный, общественно-психологический, в представления, которые были у людей о мире, в котором они живут, в те знания, предрассудки. И в Древней Греции вообще это было чудо какое-то. Удивительно, как могла родиться эта демократия практически за тысячелетие до нашей эры.

Вообще надо сказать, что нынешняя цивилизация стоит на трех китах. Я не касаюсь Азии, Китая и прочего. Я не говорю о том, кто лучше и хуже, — они просто другие. Я говорю о рационализме древних греков, монотеизме Ветхого Завета и римском едином праве для всех.

И одним из наиболее древних видов судопроизводства был как раз суд присяжных. Суд гелиастов — римских граждан. Они определяли пять тысяч человек из своей среды, представителей народа. На каждое дело отбирался 501 человек, и они судили. Эти гелиасты в свое время осудили Сократа, который показался им чрезвычайно дерзким. В его случае была возможность, как мы говорим, компромиссного приговора. Но Сократ отстаивал свои идеи, а людям это не всегда нравится.

Так вот, опуская подробности, после гелиастов римляне подхватили этот классический тип процесса, в который государство не вмешивалось. Были потерпевшие, они обращались к юристам, которых называли логографами. И перед судьями разыгрывалось состязание сторон обвинения и защиты. А дальше наступило Средневековье. На протяжении практически тысячелетий никакого выяснения по нашим мирским стандартам не было, потому что общество было абсолютно религиозное и считалось так: «Всё от бога». И поэтому рациональные поиски истины замещались ордалиями и поединками.

Например, кого-то прижгли каленым железом. Рана долго не зарастает, значит, виновен. Топят, а он всплывает слишком быстро — значит, тоже виновен.

Когда эти предрассудки все-таки были преодолены, появились средневековые юристы — глоссаторы. Кстати, советую, тем, кто будет в Италии, посетить Болонью. Там в самом центре города усыпальницы не каких-то святых, а юристов глоссаторов. Тех, кому, как считало тогда общество, они, собственно, обязаны развитием страны. Там пять или шесть этих усыпальниц.

И глоссаторы настаивали на том, что поиски истины должны поверяться разумом, и в этом направлении стал работать инквизиционный суд.

Приятно все-таки считать, что предшественники были не идиоты. Это был шаг вперед — установить, было ли преступление, кто его совершил, можно по тем следам, которое оно оставило в сознании людей, и в объективной обстановке. Собственно говоря, этот прорыв обусловил дальнейшее развитие судопроизводства.

Но с чем столкнулись глоссаторы? Это был кошмар, сплошной субъективизм. Эти люди, везде люди, одни люди (судьи) судят других людей (обвиняемых) на основании показаний третьих людей. То есть кругом несовершенство, ненадежные элементы, а истину-то надо установить! А они были преданы этой истине. Они не просто ей поклонялись, они молились на нее, они ее обожествляли. И как же так сделать, чтобы не осталось никаких сомнений? Судьи не очевидцы того, что было. Всё это на основе доказательств. Как бы так сделать, достичь абсолюта? А они только что вышли раннего Средневековья.

И я рекомендую: откройте, пожалуйста, самый важный, по-моему, самый главный документ Средневековья — Каролину, уголовно-судебное уложение Карла V, которое в Европе действовало до середины XIX века, то есть 300 лет — инквизиционный процесс.

И в нем пришли к выводу, что универсальным средством достижения истины является пытка. Причем, не нужно считать их идиотами. Думали как, человека на дыбу, вывернули суставы, испанский сапожок, он заорал — «виновен!», и всё? Нет, не так.

Он должен был проявить «виновную осведомленность», то есть сообщить о таких обстоятельствах, которые не могли быть известны невиновным. А поскольку это было вписано в культуру, при которой личность не представляла вообще никакой самостоятельной ценности, это был только объект для самых разных манипуляций с целью достижения каких-то задач, которые соответствовали представлениям об абсолюте, о божественном и прочем.

Была разработана система формальных доказательств. Есть, кстати, очень интересные краткие изображения процессов. У нас Средневековье-то затянулось. Это было приложение к воинскому уставу Петра. И когда вы прочитаете, какие бывали доказательства применительно к каждым преступлениям — убийству, разбою, изгнанию плода, изнасилованию, — вы просто поразитесь: дело в том, что практически это мало чем отличается от нынешних представлений и норм, которые записаны, предположим, в курсе криминалистики.

Всё было описано очень здорово. Но эти проклятые сомнения. Истине-то поклонялись. И в полном соответствии с истиной была предпринята попытка описать все возможные доказательства, то есть была система формальных доказательств.

Совершенным доказательством считалось признание. И согласные показания двух свидетелей. А дальше буквально все многообразные улики, которые вообще невозможно описать, но авторы «Каролины» пытались это сделать: один свидетель добросовестный — половина доказательства, и прочее.

Но опять же, достичь абсолюта было невозможно. И появилась самая главная проблема — проблема недоказанной виновности. Предположим, все усилия употреблены. Собрали всё, что смогли собрать, но как в том анекдоте: «Опять проклятые сомнения». Нельзя прийти к твердому выводу, виновен он, собака, или не виновен! И поэтому в полном согласии с этим принципом истины выносилось три вердикта — виновен, не виновен или оставлен в подозрении.

И этих вердиктов «оставлен в подозрении» было иногда до 80%. То есть сотни тысяч людей средневековой Европы до конца жизни носили ярлык неразоблаченного преступника.

С точки зрения исследовательского поиска всё было абсолютно. Давайте представим себе: ученый проводит эксперименты, хочет обнаружить какое-то явление. Что-то обнаруживает. Но этого недостаточно, чтобы достоверно судить о том, есть это явление или нет этого явления.

Он же никогда не признает недоказанный факт. Он не приравняет его к доказанному факту. Он так и напишет: «Есть определенные основания полагать, что явление есть, и мы продолжим поиски».

И таким же образом поступали в средневековом инквизиционном процессе. И это продолжалось в России до 1864 года.

Что появилось в уставах уголовного судопроизводства? Появилась презумпция невиновности. Существует древний афоризм о том, что лучше десять виновных оправдать, чем одного невиновного осудить. Он, кстати, красовался на фронтоне указов Екатерины и прочих.

Но на самом деле, презумпция невиновности не работала, потому что обязанность оправдания фактически возлагалась на обвиняемого. А в отличие от положительных фактов отрицательные с трудом поддаются положительному удостоверению. То есть можно доказать, что человек, например, убил или украл. Я вам скажу: «Докажите, что вы не убивали». Естественно, вопрос: «Как? Минуточку. Это вы докажите, что я убил». Нет-нет! Вот, есть данные, вы поссорились с убитым, находились в этом районе. Чего-то вспомнить не можете, где вы были днем, ночью, соответственно, да? Потом что-то такое видели, куда-то убегали. Не приведи господь, что-то подброшено.

И здесь как раз появился новый контекст. Контекст этот состоял в том, что право должно господствовать на основе некоторой определенной фикции. Но фикция эта вырастает из признания более высокой ценности, нежели установление истины. А ценность эта — права и достоинства личности.

Поэтому пытка недопустима. Вы знаете, в каждом конкретном случае вообще-то известно: иного побить, он и правду скажет. Но это недопустимо для раскрытия преступления. Почему? Потому что презумпция невиновности когда-то была записана в декларации прав человека и гражданина, и она сюда вошла. Отсюда вытекает распределение обязанностей доказывания. И гласный состязательный процесс, где судья, представьте себе, никакой истины не ищет (это достояние инквизиционного процесса), а суд организует процедуры и пространство, где состязаются две стороны — обвинения и защиты. И всё упирается в проблему доказанности, потому что было осознано, что истина во всех человеческих делах и уж тем более в судопроизводстве не описывается силлогизмами аристотелевой логики. Это логика правдоподобных рассуждений. Изначально средства познания в уголовных делах обеспечивают установление истины по большинству дел при объективном, беспристрастном, квалифицированном рассмотрении дела. Но они не настолько надежны, чтобы предотвратить ошибку, что истина в уголовном процессе — так называемая практическая или моральная достоверность.

Вот здесь я немножко опять отмотаю пленку назад и скажу, что и в «Каролине», и в «Разбойном приказе», и в «Кратком изображении процессов», знаете, какая норма была? Если человек не сознался при любой куче доказательств, он не подлежал смертной казни. Представляете? Потому что опять проклятые сомнения: «А черт его знает, может быть, что-то там такое и сыщется». Но это как-то немножко вбок относительно аргумента о том, что при самой оптимальной организации правосудия всегда создается риск необратимой ошибки.

И то, что царь-батюшка доверил решать вопрос в состязании сторон обвинения и защиты, этих профессионалов, представителям народа, людям улицы, говорит о том, что царь-батюшка, оказывается, доверял, своим подданным, этим крестьянам, мещанам, мелким чиновникам. Верил он в свой народ, считал, что он честный, добросовестный, справедливый, богобоязненный. И суд присяжных и присяжная адвокатура прославили матушку Россию.

Сейчас такой тренд, что опять Щедрин вспоминается. Щедрин может быть просто настольной книгой. Я имею в виду очень популярное, хотя и не всеми разделяемое мнение, что у нас были сплошные победы и что история России — это череда каких-то славных дел.

Нет. В истории каждой страны есть периоды, которых нужно стыдиться, а есть, которыми можно гордиться. И суд присяжных прославил Россию. И это люди улицы — они решали очень сложные дела. И кстати сказать, абсолютно опровергли опасения: как они могут вообще решать, когда они не обладают никакими специальными познаниями?

Штука-то в том, что никаких специальных познаний для того, чтобы на основе непосредственного восприятия доказательств, непосредственного свидетельства состязания, когда профессионалы, прокурор и адвокат, испытывают на разрыв доказательства, когда просто смотрят и оценивают, — никаких специальных познаний не нужно. Нужны здравый смысл и совесть.

Суд присяжных, присяжная адвокатура просуществовали до 1917 года. Эта система была порушена. Вначале большевики решили вообще обойтись без профессионального суда и без профессиональной адвокатуры. Причем, очень интересно: вот, в Декрете о суде № 1 (приняли в 1917 году, уже в ноябре) было сказано, что правосудие подлежит реорганизации на основе революционного правосознания и новых норм. А про адвокатуру вообще ничего не было сказано, решили обойтись без адвокатов.

В чем дело, почему? Казалось бы, адвокаты мужественно защищали и революционеров, и народников, и террористов, и бомбистов, кстати сказать. Причем, наиболее успешно защищали их как раз адвокаты-либералы.

Но поскольку с либеральными течениями было абсолютно покончено, то что в 1923 году написал Николай Крыленко, первый прокурор России, который закончил, как и многие революционеры первой волны, пулей, которая ему была адресована после очередного процесса.

Крыленко писал: «Для нас нет никакой принципиальной разницы между судом и расправой. Либеральная болтовня, либеральная глупость говорить, что расправа — это одно, а суд — это другое. Ничего подобного. Суд есть та же расправа, а расправа есть тот же суд». 1923 год. И естественно, что на последующих этапах впрямую применять для характеристики нашего суда было бы безусловным преувеличением. Но суд присяжных был ликвидирован, вместо этого был создан наш советский суд, тройка. Я не говорю сейчас о фабрикации дел, о двойках, тройках, судебных расправах, чрезвычайных судах. Я говорю о тех судах, которые судили на протяжении всего периода советской власти.

Ситуация такая: двое представителей народа, два народных заседателя, и судья. Их называли кивалами и был воспроизведен ухудшенный вариант германского суда, который введен в 1923 году в Веймарской республике. Великое дело — национальный характер. В Германии про этих двух, которые вместе с профессиональным судьей принимали решения, говорили «спят вдвоем».

И суд перестал быть органом, который не решает задачи государственного управления. Он ни с чем не борется. Задача суда — установить справедливость. Не социальную. Вообще понятие «социальное» несколько размыто. Если вспомнить Аристотеля, он ввел понятия уравнивающей и распределяющей справедливости. И что касается распределяющей справедливости, то в уголовном процессе это вообще назначение наказания. А что такое уравнивающая справедливость? Это то, что должно быть установлено. Это равенство всех перед законом и судом.

А что произошло в годы советской власти? Я подвожу вас к тому, почему, казалось бы, предложение ввести в наш уголовный процесс, состязательный процесс понятие истины и возложить ее поиски на суд будет окончательно устранять всякую беспристрастность и объективность правосудия.

К власти в стране пришла утопия. Почему можно считать Ленина и его подельников преступниками? Понятно, было разогнано Учредительное собрание, затоптаны слабые ростки гражданского общества, установлен тоталитарный режим. Но тут точнее было бы именовать их «фанатиками».

Ленин в дореволюционной статье «Бить, но не до смерти» писал о том, что позже назвали «ленинским принципом неотвратимости наказания». Цитата известная, сейчас, между прочим, она не развенчана и остается на вооружении у представителей нашей обвинительной власти, правоохранителей: «Давно уже сказано, что общепредупредительное значение наказания определяется вовсе не его жестокостью, а его неотвратимостью. Важно не то, чтоб за преступление было назначено суровое наказание, а то, чтобы каждый случай преступления не остался не раскрытым».

В свое время, когда я занялся криминологией, меня это поразило. Как? Есть же преступность и есть латентная преступность. эта латентная преступность — она существует, и не всё становится известно. Что же у Ленина? Он считает, что латентная преступность должна быть ликвидирована, и ее быть не должно? Потому что ни один случай преступления не должен проходить не раскрытым.

Я полез в первоисточник, потому что Ленин начал свою тираду словами «давно уже сказано». Раскрыл Беккария «Преступление и наказание».

Что же там написано у Чезаре Беккариа? Сравните: «Каждое преступление, сделавшееся известным, не должно остаться безнаказанным. Но бесполезно отыскивать того, чье преступление скрыто во мраке». как подправил основатель нашего государства классика-то. У Беккариа принцип неотвратимости наказания конкретизирует общеправовой принцип равенства всех перед законом вне зависимости от служебного положения, богатства, знатности и прочее. У Ленина получается утопическая конструкция — ликвидация всей преступности. И в 1961 году утопия была развита дальше.

В программе КПСС была такая задача поставлена — в обществе, строящем коммунизм, не должно быть правонарушений и преступности. Даже не только преступности, но и правонарушений. И отмерялось двадцать лет.

И через двадцать лет, в 1981 году преступность должна была исчезнуть. Но она почему-то директивным указанием ЦК не последовала, потому что преступность идет своим путем. И что может сделать правосудие? Просто здесь не пакостить, а решать свою задачу — этой самой справедливости.

К чему это привело? Это привело к тому, что у нас было сказано: «Ни одно преступление не должно остаться нераскрытым».

К чему он привел этот почти инквизиционный розыскной процесс, который существовал в годы советской власти? Он привел к массовому сокрытию преступлений от учета. Никто же не хочет работать плохо — все хотят работать хорошо. Например, участь начальника управления милиции была вообще печальной. Если его не успели повысить, его обязательно снимут либо за рост преступности, либо за снижение раскрываемости. Была манипуляция статистикой.

Вы знаете, какая раскрываемость краж была в 70-е, в 80-е годы? 85%. Краж! А убийств, изнасилований, тяжких телесных повреждений — приближалось практически к 100%, то есть где-то 96-97%.

Пыточное следствие. Почему? Потому что надо было добыть это самое признание. Отличие было знаете, какое? Средневековые глоссаторы действительно, считали, что с помощью пыток можно истину установить. А у нас, простите, с помощью пыток..

Я опять не говорю о сталинских репрессиях, борьбе с врагами народа. Я беру обычное судопроизводство. Важно было добыть одно признание на предварительном следствии, а судья — даже самый нормальный, беспристрастный — получал том дела, где на протяжении долгих месяцев, а то и лет собирались доказательства. И он был заряжен на то, чтобы в судебном разбирательстве подтвердить фактически то, что было найдено на предварительном следствии.

Вот откуда идет этот обвинительный уклон. Вот для чего нужны присяжные, которые отбираются для рассмотрения одного дела. А непрофессиональный судья, который постоянно рассматривает дело за делом... У всех нас неизбежная профессиональная деформация — у судей своя, у прокуроров своя, у нас, адвокатов — тоже своя.

И в этой ситуации оправдательные приговоры исчезли. Я совершенно ответственно могу сказать, на протяжении 20 лет примерно с 1966 по 1986 год они вообще исчезли. Был институт возвращения дела на доследование.

И какая норма была на доследовании? Если в суде выяснялось, что вина не доказана, даже больше того, доказано, что человек преступления не совершал, оправдательного приговора не было — всё возвращалось на доследование, и там всё гасло в тиши кабинета следователя.

И в УПК РСФСР одна и та же задача ставилась перед оперативными работниками, дознавателями, следователем, прокурором и судом. Все они раскрывали преступление, изобличали виновных и искали истину. И сейчас, когда с 2002 года у нас принят новый Уголовно-процессуальный кодекс, который постоянно корежится (это особый разговор), здесь сшибка интересов реальная. Потому что Уголовный кодекс без процедуры — это, знаете, клочок бумажки. В процедуре всё начинает устанавливаться. У нас отделение судебной власти от власти обвинительной, от стороны обвинения со стороны защиты.

И надо сказать, что де-юре это так, а де-факто, учитывая эту дурную наследственность, в сущности у нас в профессиональных судах презумпция невиновности отсутствует. И сомнения не толкуются в пользу обвиняемого, как предписывает Конституция, потому что судьи наши не ведают сомнений. Изначально у них презумпция добросовестности материалов предварительного следствия. Но у нас есть суд присяжных. И последние данные, 2013 год. Профессиональные суды — 1,5% оправданных, в суде присяжных — 20% оправданных.

И сейчас Следственный комитет вознамерился де-факто опять встроить суд в эту единую упряжку вместе со следствием и прокурором. И предлагается ввести эту категорию, высокого слова — истины, которую обязывают искать суд. И в тех случаях, когда прокурору не удалось доказать обвинение в суде, суд вовсе не должен, согласно этому законопроекту, выносить оправдательный приговор. Нет, он должен отправить дело на доследование. Но что такое «на доследование»? Что доследовать? Это означает, что он говорит: «Знаете, прокурор и следователь плохо искали. Ищите еще».

То есть это вписывается в определенное представление о тех ценностях, об их соотношении. А представьте себе, есть допустимость доказательств. Почему нельзя пытать, нельзя бить? И если побили, он правду сказал, то есть плоды отравленного дерева. Потому что те доказательства, которые обнаружены первоначально в результате этих неправомерных мер, тоже должны быть недопустимыми. Потому что нельзя в жертву раскрытию конкретного преступления приносить конституционные ценности — свободу и достоинство личности.

И сейчас в завершение такой парадокс. Высокое слово «истина», которое, по словам старика Гегеля, заставляет шире вздыматься грудь, используют для того, чтоб практически закопать справедливость правосудия. А справедливость правосудия беспристрастного суда, который сам ничего не ищет, в том, что он составляет определенные представления на основе состязания двух сторон. Потому что никакой такой истины в уголовном процессе нет. У нас есть конкретный человек, который сидит на скамье подсудимых. И вопрос ставится не так: «Кто совершил?», вопрос ставится такой: «Он, которого уже арестовали, который уже под стражей и томится там уже месяцы и годы, он виновен или не виновен?»

Поэтому мне вспомнились стихи Окуджавы:

Есть армия врагов,

обученных и бравых,

всегда и всюду правых,

не дур, не дураков.

Есть армия врагов.

Во тьме ее рядов,

во всех ее глубинах,

как в клювах голубиных, —

надежды простаков.

Есть в армии врагов

проверенный, короткий

набор прекрасных слов,

дешевых, как подметки,

который так не нов,

как судьи и решетки,

как прыщ — на подбородке,

как мир — для стариков.

Хорошо, что уголовно-процессуальная наука, в общем, в большинстве своем высказалась отрицательно по поводу этого законопроекта. Потому что в основе судопроизводства демократического, правового государства лежит то, о чем сказал Монтескье: «Должна быть защищена невиновность». Если не защищена невиновность, не защищена и свобода.

На этом я закончу. А про суд милостивый, надеюсь, будут вопросы.

Вопросы слушателей:

СЛУШАТЕЛЬ: Генри Маркович, был задан вопрос Сергею Алексашенко по поводу возможного перехода власти, и он высказал несколько тезисов. Одним из тезисов была люстрация судей, которые вынесли решение заведомо обвинительное. То есть они не приняли в учет аргументы защиты. То есть люстрация — как вы к этому относитесь? И если положительно, то каким образом это может быть проведено?

Генри Резник: Вы знаете, я, может быть, к этому отношусь положительно. Но здесь, опять же, как раз с достижением абсолютной истины.

Вообще вынесение заведомо неправосудного решения составляет преступление и сейчас, по нашему уголовному закону. И если такое выявляется, то, соответственно, судью надо привлекать к уголовной ответственности. Всё упирается в исключительную сложность доказывания заведомости.

Судья имеет право на ошибку. И очень важный момент: я сказал вам о проблеме недоказанной виновности. Давайте посмотрим. Что такое презумпция невиновности? Она требует, чтобы недоказанная виновность приравнивалась к доказанной невиновности. В этих 20% оправданных вообще есть и, действительно, виновные. Виновность доказать не удалось.

А что с ними делать? С точки зрения последовательного служения истине они должны быть оставлены в подозрении. Вот сами определите, что будет справедливее? Относительно решений, которые выносят суды, судья имеет право на ошибку. Но в нашем правосудии самое отвратительное явление — это заказные дела, политические заказные дела. Не буду их называть, наверное, все примерно понимаете, о чем я говорю.

Таких дел в общей массе не очень много. Но именно по ним общество судит о справедливости нашего правосудия. Потому что есть такая закономерность: общественное мнение судит о явлении не по тому, что наиболее распространено, а по тому, что наиболее порицаемо. И поэтому, когда Алексашенко говорит, что судьи выносили заведомо неправосудное решение, это можно доказать, только когда, например, судья применил закон, который не подлежит применению.

А что касается доказывания, судья вынес обвинительный приговор на слабых доказательствах. Он оценил по своему внутреннему убеждению.

Иногда я даже немного иронизирую, что если дело так пойдет дальше, может, нам вернуться к формальной системе доказательств? На судью тогда надавить нельзя будет, но можно будет так вот: «Согласно показаниям двух свидетелей не заинтересованных» — и тогда ты можешь вынести обвинительный приговор. А другие доказательства — нет.

Понятно, что это будет несправедливо. Но с точки зрения обеспеченности независимости суда... Это ж никто ему не может сказать, председатель суда или кто-то из власти: «Ты вынеси обвинительный приговор». Он: «Как я вынесу обвинительный приговор? Ты что, смеешься, что ли? У меня двух свидетелей нет. Найдите второго свидетеля».

Поэтому пожелание Алексашенко, мне кажется, вряд ли исполнимо.

СЛУШАТЕЛЬ: Во-первых, спасибо вам за вашу правозащитную позицию. Отдельный поклон за «телехунту».

ГР: Оставим в стороне это.

СЛУШАТЕЛЬ: Нет, это важный момент в нашей современности. Но есть вопросы к сообществу. Проясните такую ситуацию. Как вы, ваше сообщество адвокатов и вообще юридическое сообщество молча проглотило введение второй части статьи 376 ГПК, которая устанавливает 6-месячный срок подачи надзорной жалобы вместо годичного срока.

ГР: А что вам не нравится? Это ГПК, Гражданский процессуальный кодекс.

СЛУШАТЕЛЬ: Да-да-да. Я к чему говорю? Возникли многочисленные коллизии с пропущенными сроками. Когда люди подавали эти надзорные жалобы и когда применяли закон обратной силы, чего не смеют... , у меня тут перечислены статьи и 54-я — вы всё это знаете. 56-я...

Г. РЕЗНИК: Значит так, давайте отделим сразу. У вас претензии к закону или к практике применения?

СЛУШАТЕЛЬ: К правоприменительной практике. Может быть, я ошибаюсь, и были бодания в Конституционном суде.

ГР: У нас эти сроки по гражданским делам сокращенные по сравнению с тем, что раньше было, обоснованно введены по настоянию Европейского суда. Потому что вообще есть такое понятие «ресвидиката», решенное дело гражданское. И соответственно есть первая инстанция, есть вторая инстанция, апелляция. Дальше есть кассация.

Дело в том, что не может быть такой ситуации, когда спустя длительное время, суды полностью изменяют то решение, которое было. И много случаев, когда спустя несколько лет после исполнения гражданского решения вдруг такого рода решение может быть поломано.

Это абсолютно правильно, потому что есть вновь открывшиеся обстоятельства. Пожалуйста, в рамках вновь открывшихся обстоятельств можно пересматривать. А для надзора, соответственно, определен такой срок.

СЛУШАТЕЛЬ: Извините, а не поясните, все-таки? Закон-то обратной силы не имеет. Почему применяется?

ГР: А это уже я не знаю. Что значит обратная сила? Речь идет о делах, которые когда были рассмотрены? До внесения изменений? Это достаточно непростой вопрос.

СЛУШАТЕЛЬ: Был годичный срок.

ГР: Я могу вам сказать, что на дела, по которым решения выносились по старой процедуре, соответственно, действует и процедура обжалования, которая была раньше. Но сейчас сроки сокращены.

Катерина Гордеева: Как вы полагаете, Генри Маркович, милосердие — это из нашей светской жизни, общественной? Или это термин судебного производства в том числе?

ГР: Вы знаете хороший вопрос, Катя.

КГ: Я была журналистом в прошлой жизни.

ГР: Я говорю не о милосердии, я говорю о милости. Должен вам сказать, что вообще фильм на все времена «12 разгневанных мужчин». Римейк Михалкова «Двенадцать».

КГ: А, кстати, простите, какой вам больше нравится?

ГР: Оригинал мне нравится всегда больше,.

Больше того, я хотел сказать, что вывод, который делает Никита Сергеевич, абсолютно не вытекает из содержания фильма. Ведь, фильм-то сам, о том, что как раз герои как присяжные в совещательной комнате, оценивая доказательства, абсолютно рационально приходят к какому-то выводу. Это опровергает те упреки, что присяжные не способны оценивать доказательства, а действуют на основании эмоций.

А милостивый суд — это что имелось в виду? Знаете, виновность в суде присяжных — это не уголовно-правовая вина, не вина перед законом в профессиональном суде.

Есть категория дел, которые рационально вообще нельзя обосновать. Нужно человека осудить или оправдать. Что значит признать виновным в суде присяжных? Это обвиноватить человека, признать, что в его деянии проявилась его преступная воля злая. Либо злая воля, либо умысел, либо он совершил преступление в силу какой-то совершенно невозможной халатности.

Вот давайте-ка вспомним «Берегись автомобиля». Юрий Деточкин угоняет машины, как он считает, взяточников, расхитителей, и передает деньги в детские дома. На суде, когда его привлекают, следователь, которого играет Ефремов, говорит: «Он виноват, товарищи судьи. Виноват. Но он не виноват».

Понимаете? Закон формален. И даже уголовный закон, который стремится к тому, чтобы примирить этот закон с требованиями справедливости, опять же, и нравственности. Потому что есть необходимая оборона, есть крайняя необходимость, есть преступления, которые совершаются в состоянии аффекта. И в таких случаях профессиональный судья всегда вынесет обвинительный приговор со смягчающими обстоятельствами. А Деточкина, например, присяжные бы оправдали.

Вот вам пример. То есть при констатации наличия преступления и факта совершения его обвиняемым присяжные могут скорректировать этот неизбежный формализм закона. Формализм — это не в негативном смысле, потому что вообще формальная определенность закона — это его благо. Но применительно к тем ситуациям, жизненным коллизиям, которые возникают, не может закон всё учесть.

Вот вам пример. Я не буду вспоминать дело Веры Засулич — оно особое. Но если интересно, я могу подробно сказать, в чем здесь торжество было суда присяжных.

У нас в 2003 году были введены судьи присяжных. Вначале в девяти регионах, а потом распространены на всю территорию страны.

В Рязани женщина убила мужа. Убила, когда он спал. Ситуация была такая: он на протяжении нескольких лет издевался над ней, избивал, избивал детей, выгонял их на мороз, пропивал всё, что в доме. И эта женщина — она на протяжении нескольких лет стучалась во все двери: в КГБ, МВД, прокуратуру. Везде ее посылали лесом.

Она пришла с работы, , убралась в доме, приготовила обед, накормила детей и села с ними делать уроки. И он пришел абсолютно пьяный — где-то он валялся, в какой-то канаве.

Значит, соответственно он шуганул детей, избил ее, и прямо в чем был завалился на кровать. И стал дрыхнуть. И она взяла молоток и его убила.

Суд присяжных ее оправдал. И здесь была высшая справедливость. Присяжные как раз смогли учесть всю эту ситуацию. И, соответственно, сказали: «Власть, если ты не будешь защищать людей, если ты ставишь их в такую безысходную ситуацию, то мы их, людей, осуждать не будем». Это некоторый аналог Веры Засулич, могу вам сказать.

Уж ладно, затрону это дело, поскольку его всё время используют против суда присяжных. Значит, Вера Засулич стреляла в генерал-губернатора Санкт-Петербурга Трепова. Сводный брат царя.

Какая была ситуация? Трепов инспектировал «Кресты», которые и сейчас на месте. У нас вообще там Бутырка — там Пугачев когда-то содержался.

Вообще надо сказать, при советской власти не строили следственные тюрьмы. Я в 1996 году поздравил Юрия Михайловича Лужкова, поскольку он в 1996 году первую тюрьму следственную построил. Строились колонии для того, чтобы заключенные своим трудом ковали величие страны.

Это бывшее помещение для алкоголиков — там женский изолятор был построен.

Так вот, «Кресты» он инспектирует. Проходит мимо 19-летний политический студент Боголюбов, за участие в демонстрации его забрали. Он проходит первый раз мимо Трепова, и шапку снимает, как требовалось. А Трепов с кем-то говорит. Генерал-губернатор делает круг. Второй раз Боголюбов шапку не снимает. И Трепов, видимо, был разговором раздражен, подскакивает, шапку долой сдергивает с него.

А затем дает указание его выпороть. Вообще телесные наказания не применялись уже примерно лет пятнадцать. И 19-летний студент был выпорот. Через некоторое время он покончил жизнь самоубийством. И власть молчит, никакого осуждения поступка Трепова нет. Молчит царь совершенно, молчит Сенат. Хотя бы какие-то слова осуждения.

И тогда к Трепову в кабинет является молодая женщина, назвавшаяся мещанкой Козловой. Вытаскивает револьвер и в него стреляет. Один выстрел. Ранила, рана зажила, и, соответственно, никаких последствий, слава богу, не наступило. Ее направляют на суд присяжных.

Председателем суда был Кони. Почему-то оправдательный вердикт Веры Засулич связывали с этим. Поверьте, я специально изучил этот вопрос — Кони абсолютно беспристрастно вел заседание и напутственное слово сказал, как предписывалось.

По этому делу выступали два блистательных царских прокурора, Андреевский и Жуковский. Они пошли против инструкций графа Палина, министра юстиции, который им сказал, что при поддержании обвинения вообще не упоминать об этой ситуации в тюрьме. Они отказались. Такие были люди, люди чести. Они говорили, мы будем говорить, что это абсолютно вопиющий случай, совершенный произвол, надругательство над человеком, но самосуд устраивать нельзя.

Ушли, кстати, в адвокатуру, прославили присяжную адвокатуру. Про Андреевского говорили, что это виолончель, которая способна исторгать слезы из камня.

И был состязательный процесс перед присяжными. И Петр Акимович Александров, никому неизвестный адвокат, провел защиту совершенно блистательно. Трепов отказался явиться в суд, сказавшись больным, но всем было известно, что он на дрожках по Питеру разъезжает. В общем, это неуважение к присяжным.

И присяжные выносят оправдательный приговор. Сам Александров даже не просил оправдательный, он сказал, что она может выйти отсюда осужденной, но не выйдет обесчещенной. И надо только принять меры к тому, чтобы эти ситуации, когда на скамье подсудимых пребывают такие молодые женщины, не повторялись.

И я думал, почему ее оправдали? И подставил себя на их место. Они приходят в совещательную комнату. Ни слова осуждения Трепова со стороны власти нет. И они понимают: осуждение Засулич будет означать оправдание Трепова. И они от имени общества говорят власти: «Власть, если ты не будешь наказывать своих высокопоставленных сановников за такой произвол, мы, представители общества будем вершить над ними свой приговор». Вот что такое дело Веры Засулич.

Никогда больше ни по одному делу в отношении террористов, бомбистов не выносилось оправдательных приговоров. Даже по делу Егора Созонова, который взорвал министра внутренних дел Плеве, блистательная защита Карабчевского привела только к тому, что ему дали пожизненное заключение. По таким делам принимали решение присяжные. Они подставляют себя на место человека и думают, а как в этой ситуации я бы поступил? Например, на протяжении длительного времени этот человек измывался надо мной. А дальше, извините, я захожу и вижу его в объятиях своей любимой жены. Как поступил бы суд профессиональный? Он осудил бы в состоянии аффекта. Дал бы меньше наказания. А присяжные оправдывают — они считают, что этот человек не заслуживает того, чтобы нести наказание. Они не видят здесь злой воли. Вот, в чем положительная сторона суда присяжных.

СЛУШАТЕЛЬ: В вашей лекции прозвучала мысль о том, что дьявол кроется в деталях процесса, что несовершенство процессуального кодекса может свести на нет самые хорошие нормы уголовного права.

Как вы считаете, в каком направлении нужно изменять современный Процессуальный кодекс в уголовном производстве, чтобы понизить влияние профессионального судьи как участника процесса на решение суда присяжных?

ГР: Ответ очень простой. Потому что мы на протяжении всего этого времени наблюдали успешную атаку на суд присяжных нашей следственно-прокурорской власти. Подсудность судов присяжных, которая должна была по концепции судебной реформы 1992 года расширяться. В концепции судебной реформы было написано, что по всем делам, где есть спор между обвинением и защитой, когда наказание больше одного года, должен рассматриваться присяжными.

На самом деле, подсудность фактически сузилась сейчас до двух-трех преступлений. До умышленного убийства при отягчающих обстоятельствах, квалифицированные половые преступления — и, собственно говоря, всё.

И сейчас такая ситуация, что необходимо расширять подсудность судов присяжных. В чем отличие квалифицированного убийства от не квалифицированного? , Скажем, это убийство двух и более лиц. Это убийство с особой жестокостью. Для того, чтобы не идти в суд присяжных по тем делам, по которым доказательство весьма сомнительное, предъявляется обвинение по более мягкой статье. Поэтому вносим предложение, распространить действие суда присяжных, будучи реалистами. Суд присяжных не слишком дорогое, но и не очень дешевое заведение. Суд присяжных — убийство при отягчающих обстоятельствах, убийство простое, тяжкие телесные повреждения, повлекшие смерть, разбои, — где можно перевести одно в другое. И кроме того, восстановить рассмотрение судом присяжных, представьте себе, дел о взяточничестве. Это очень интересно будет. Говорили «Как? Наши люди — они же ужасно жестоки, репрессивны. Господи! Да есть ли вообще дела там взяточников? Они же вообще ненавидят совершенно этих самых, которые понастроили себе дачи, вывели деньги за рубеж».

Вы знаете, существует принципиальная разница между тем, когда людям задают вопрос, как бороться с преступностью вообще, и когда им, сидящим на скамье присяжных, задают вопрос: «Вот этот человек виновен или не виновен? Вы должны определить не вообще, как бороться со взяточниками, а по данному делу. Есть доказательства вины или нет доказательств вины?» И последнее было усечение — дела о взяточничестве вывели из подсудности судов присяжных. А знаете, что 20% лиц, обвиняемых во взятках, суды присяжных оправдывали?

А можно вообще нормальных людей обвинить в симпатии к педофилам? Наверное, такая мысль никому в голову не придет. И между прочим, известно, что суды присяжных вынесли оправдательный приговор по обвинению директора школы, врача. Почему? Да потому что присяжные очень тупо следуют предписаниям закона. Если у вас есть сомнения, которые не удалось побороть, толкуете их в пользу обвиняемого. Если они видят, что дело искусственно создано, они видят, что в данном случае была провокация, скорее всего, взятки, если ничего кроме заявления жены, которая хочет отхватить себе наследство, нет, присяжные оправдывают.

Поэтому нас, знаете, приливы и отливы. Я полагаю, что, наверное, расширение подсудности судов присяжных будет. И рассчитываю даже до этого дожить.

КГ: У меня, наверное, будет последний вопрос. Видите ли вы за своим поколением поколение адвокатов и что совсем уж, на мой взгляд, маловероятно, обвинителей, которые бы блестяще говорили, пользовались бы успехом у публики и от профессиональной деятельности которых (а в нее входят в том числе и публичные выступления) зависел бы исход дела? Вы видите это поколение? Оно выросло или у него нет возможности сформироваться в нынешних условиях?

ГР: Вы знаете, Катя, я неоднократно говорю, что в московской адвокатуре, например, десятки адвокатов, которые не уступают ни мне, ни Генриху Падве (нас путают).

КГ: А хоть одно ваше публичное выступление обходится без привета другу?

ГР: Я могу вам сказать — десятки. Но видите, в чем дело, Катя? Дело в том, что мне задавали вопрос недавно, как стать уважаемым и известным. Это совершенно разные характеристики.

Можно стать известным, но не уважаемым. Можно быть уважаемым, но не известным. Это уже ваш брат и сестра, журналисты. Когда вы вцепляетесь в кого-то одного, вроде как человек складно говорит и по делу, и просто может говорить, чтобы было понятно не только юристам, не на птичьем языке, но еще и фактура. Так вы знаете, как? Вы зовете одного-двух-трех и никак не расширяете круг адвокатов, которых нужно включать в передачу.

У нас же как сейчас же? Ящик. По телевизору не показали, никому человек не известен.

КГ: То есть вы знаете красноречивых обвинителей, например? Обвинителей, которые блестяще говорят, замечательно излагают и, действительно, являются профессиональными юристами?

ГР: Что вам сказать? Вы знаете, нет. Дело в том, что тут знание-то какое? Я должен был бы участвовать с такими обвинителями в процессах. Но у меня такого не было, откровенно могу сказать.

Понимаете, с обвинителями сложнее. Мы, адвокаты, — люди свободной профессии. А обвинители — все-таки люди подневольные. Они представители государственного органа, прокуратуры. И я так полагаю, что если их приглашали бы, может быть, они и приходили бы.

Я могу сказать что была советская прокуратура. У советской власти сила велика была. Настолько всё регулировалось, вы не можете представить. Прокуратура СССР. Тогда надзорные протесты приводились — 200 протестов в год. Вот, 201-й протест нельзя было принести — не важно там, чего там такого не было.

Если в союзной республике менялся первый секретарь, год целый нельзя было приносить протесты на решения судов.

Но! В прокуратуре была элита, и какая элита. Там были образованные люди исключительной эрудиции, широких интересов.

Сейчас мне малоизвестна ситуация. Пожалуй, как ни грустно моя адвокатская карьера заканчивается. Хотя охота пуще неволи — я беру кое-какие дела, очень сложные, кстати сказать. Веду народнические дела. Сейчас интересное дело по «Дождю», до этого, Орлов-Кадыров интересное дело было — завершилось оправданием, никто не ожидал.

Видите, в чем дело? Мне они не известны. Я думаю, что надо проявлять интерес журналистам и вытаскивать как-то их на солнышко.

К сожалению, Катя, нам известны другие фигуры, которые засветились по заказным делам.

КГ: В основном известны красивые женщины в погонах — они и судьями, и обвинителями бывают. Очень красивые, всё время по телевизору выступают. Как раз их раскручивают. Имя и фамилию сложно запомнить, а выглядят они приблизительно все одинаково. И судьи, и прокуроры.

То есть, может в системе что-то не так?

ГР: Как Кони говорил, что для защитника существует более широкое полотно и краски, которые, не даются стороне обвинения. Когда-то Анатолий Федорович говорил, что прокурор должен быть говорящим судьей. В законе у нас написано, что если прокурор придет к убеждению, что собранными доказательствами не подтверждается обвинение, он обязан отказаться от обвинения. Это, конечно, благое пожелание, и оно с трудом исполнимо.

Потому что я говорил вам как раз о сложностях установления этой самой истины. А истина какая? Приговор вынесен, он считается истинным. Хотя, в общем, вероятность ошибки всегда существует.

Например, предположим, последнее дело по убийству Ани Политковской. Я интересовался. Я не комментирую дела, в которых не принимаю участия. Доказательства там были. В первом деле вообще провал был полный. Но опять же, что? Это логика, что ли, это математика? Вот, суд оценил эти доказательства. Кстати, суд присяжных. Он вынес соответствующее решение, приговор. Можно усомниться в нем? Конечно, можно.

Я читал, например, доклад комиссии Уоррена по убийству Кеннеди. У меня никаких сомнений не осталось, что это был преступник-одиночка Освальд. Но сколько версий-то? Вы понимаете, всегда есть возможность выдвинуть что-то другое.

А что касается интересных фигур в прокуратуре, есть они, очевидно. Думаю, что, наверное это прокурор, который выступает перед присяжными. Потому что в профессиональном нашем суде необходимости нет, чтобы прокуроры, действительно прилагали усилия, чтобы доказывать виновность, произносить такие речи, которые были бы убедительны, интересны. Потому что, в общем, практическая уверенность есть, что профессиональный суд за редкими исключениями фактически перепишет обвинительное заключение. Это беда наша, дурное наследие.

Но знаете, как тот же Щедрин говорил, просвещение нужно внедрять постепенно и по возможности без кровопролития.

Поэтому я всегда говорю адвокатам: «Дорогие мои, боритесь по любому делу. По самому, как вам кажется, бесперспективному и заказному. Жизнь — она долгая. Вы в суде первой инстанции. Дальше, извините, апелляция, кассация, надзор. Заказчиков уже не будет, они могут смениться снизу доверху. Работайте, мои дорогие, делайте всё, что возможно. Если вы можете себе сказать, я сделал всё, что можно, но мне не в чем себя упрекнуть, это будет и ваш суд над самим собой».

Поэтому я могу сказать, у меня нередко были удачи по делам в вышестоящих судах. Первая инстанция не проскочила. Все-таки, мне кажется, ситуация меняется. Представьте себе, , если не было 20 лет в советских судах вообще оправдательных приговоров, сейчас, как видите, 1,5%. Слушайте, какие-то прямо все максималисты. Понимаете, какая ситуация?

Знаете, когда адвокат может добиться оправдательного приговора вообще в суде (не в суде присяжных)? Когда он положительно доказал невиновность подзащитного. То есть он просто разбил обвинение полностью.

Но это практически нереализуемо, это очень редко удается. Это только алиби.

А к чему чаще всего приходят? К тому, что доказательства слабые, противоречивые, неубедительные. Но суд критически оценивает эти показания, он доверяет этим показаниям. Он не описывает противоречия. Он замолчит какие-то определенные нарушения.

Обвинительный уклон — пока еще неизбежный спутник нашего профессионального суда. Извините, это так. Поэтому молодым адвокатам я могу дать такой совет: «Дорогие мои, если будете плакать, что суд плохой и ничего нельзя сделать, уходите из профессии. Становитесь бизнес-адвокатами, так, чтобы тоже не ходить в арбитражные суды — там тоже свои проблемы».

Что вам сказать? Такой этап, такая страна. Суд присяжных в Англии существует 800 лет. Процедура судопроизводства тоже отточена за определенные века. Нам нужно осознавать, что мы живем в несовершенном мире. Есть стена, в которую надо биться лбом. Чаще набиваешь только шишку. Но стена — она бывает такая... Вдруг какая-то пустота прощупывается, так что-то и пробиваешь. Но тогда считаешь, что-то там наверху сложилось, наверное, каким-то образом, чтобы тебе было приятно.

У нас то правосудие, которое есть, и мы должны его улучшать.