Европе трудно осознать потери Советского союза во второй мировой. Нужно отказаться от партийной системы в политике, которая губила и губит мир, поставив его под террористическую угрозу. Цензура крепчает, культура скудеет и глобализируется. Музеи забирают энергию... После рижской премьеры своей картины «Франкофония. Лувр под немецкой оккупацией» Александр Сокуров дал открытую лекцию в Риге. Портал Delfi опубликовал краткий отчет об этом событии.

Режиссер признался зрителям, что судьба картины складывалась непросто. «Начинались съемки при одной администрации Франции и Лувра, заканчивали — при другой. Первое, что сделали новый президент Франции и министр культуры — почему-то уволил директора Лувра. И мы попали под смену руководства. Новой администрации, видимо, не очень нравилось то, что делалось до нее — нам было сложно...»

Несмотря на то, что Каннский кинофестиваль не взял фильм в программу, что Сокуров связывает с жесточайшей цензурой в Европе, во французских кинотеатрах фильм шел хорошо: «Я благодарен французским зрителям за понимание противоречивости момента, тяжелейшей моральной коллизии, сложившейся в результате поступков французских политиков... Да, Франция заплатила за участие в мировой войне небольшой кровью, но кто-то же эту кровь проливал, был на фронтах и сопротивлялся до конца... Именно поэтому в фильме про Лувр я заострил внимание на Эрмитаже и блокаде Ленинграда — хотел напомнить Европе о гигантских потерях Советского союза, который понес невосполнимые до сих пор потери».

О политике. Нам пора начать говорить о том, насколько дорого нам обходится политика — европейская, русская, любая. И вообще, в каких единицах идет расплата за политическое функционирование. Политики продают свой товар за человеческие жизни. Господи, убереги нас от политики!

О мечтах и свободе. В детстве я хотел быть режиссером радио. Я сын военнослужащего, мы все время перемещались с места на место. Обычно в тех местах не было кинотеатров, родители не могли купить телевизора, поэтому визуальность для меня не имела никакого значения. А вот радиоприемник хороший был — я с малых лет слушал классическую музыку и драматургию. Оперы, концерты из консерваторий, трансляции драматических спектаклей — это была моя жизнь. Может, благодаря этому, я быстро обрел независимость — от своего поколения и от родителей. Это было главным приобретением моей жизни.

О Второй мировой. Война на территории Советского союза шла жесточайшая и беспричинная — с самого момента появления немецких войск. Той жестокости, которая проявлялась в борьбе с большевизмом, не было на территории Западной Европы. Поэтому моим соотечественникам, моему отцу, который воевал с 17 лет, неоткуда было ждать пощады — их не пощадил бы ни Сталин, ни Гитлер. В любом случае, у них за спиной было только их отечество.

Отец рассказывал, что когда они освобождали территории от немецких войск, то не могли без ужаса смотреть на то, что там творилось. Жестокость была чрезвычайной, и она вызвала столь же жесткое сопротивление. Мы до сих пор под Питером не можем разобрать леса-окопы — незахороненных сотни тысяч. Для Советского союза и России это была совершенно катастрофическая война, что европейские страны не всегда понимают.

Я по первому образованию — историк, и нам всем всегда говорили, что мотивации для начала войны у Советского союза не было. Зато я держал в руках документ, почему Германия нападает на Советский союз — в нем было пять или семь пунктов... Одна из составляющих — нетерпимость сожительства в одном пространстве с коммунистической идеологией. Ведь первое, что сделали немцы, раздавили отрядами молодых нацистов рабочее коммунистическое движение Германии...

Военно-техническая мощь машины, которая перешла границу Советского союза ни в коей мере не соотносилась с тем, что ей могли выставить в качестве сопротивления — лишь массу человеческих жизней. Буквально в первые месяцы войны пять миллионов советских военнослужащих попало в плен. Я до сих пор не могу осмыслить, как вообще удалось переломить и остановить это нашествие — какими жертвами и какой верой. Что это было? Эта тема неисчерпаема никакой литературой и искусством. Большинство европейцев не имели и не имеют ни малейшего представления о том, как происходило сопротивление нацизму...

О военном невежестве. Увы, если говорить о большинстве, то оно одинаково не посвящено ни в тонкости событий первой мировой, ни второй, ни Афганистана. Люди и сейчас не особо понимают, что происходит в арабских странах, в чем суть терроризма. И не имеют никакой своей точки зрения по очень серьезным моментам.

О губительности партийной системы. Самой болезненной темой Второй мировой стал тот факт, что Европа не была едина, долгое время каждая страна спасала себя по отдельности, к тому же всюду царил партийный принцип организации политической жизни — на партийной грызне особенно погорели французы.

Какие выводы из этого можно сделать? Что вся политическая практика большого формата нуждается в решительном отказе от партийного принципа — он губил, губит и будет нас губить. Нельзя все отдать на откуп внутрипартийной борьбе и каким-то партийным группировкам. Над партиями ни в России, ни в Европе никто не стоит.

Весь мир видит, что поведение американцев на арабском востоке губительно и катастрофично — ни в коем случае нельзя было начинать войну против Ирака и тех ребят, которые там были. Но ведь приняли решение в каком-то маленьком белом кабинете. И разрушили относительную гармонию и мир на Востоке. Теперь все, что происходит с мусульманством, это революция — не менее большая и сложная, чем большевистская. Терроризм — это не оружие, а идеология! А значит, невозможно квалифицированно определить и обозначить угрозу. Надо было изначально крайне серьезно отнестись к этому, но партийная борьба в каждой стране запутывает людей и уводит от четких, серьезных и взаимосвязанных решений.

О цензуре в Европе. Причина роста цензуры — усиление класса политического руководства в разных странах, где, как я вижу, наперекор всяческим демократическим традициям и конституциям, действуют начальственный упрек и даже угрозы главным редакторам изданий. Я даю огромное количество интервью, в основном, изданиям. И это отношение чувствую давно. Последние два года я слышу о цензуре от журналистов самых крупных изданий — английских, итальянских, немецких. Некоторых я знаю много лет. Мне говорят: простите, Александр, мы на эту тему уже не можем писать и говорить — это пугает публику. И вообще наша газета всерьез не говорит о современной политике...

О современном европейском искусстве. Меня сильно огорчает отсутствие национального признака у современного европейского искусства. Но ведь именно национальный дух и акцент — эстонский, литовский, латвийский, немецкий, французский, русский — это основа, на которую потом наслаивается всемирный художественный опыт... Для немцев эта тема вообще под табу. При том, что любая высокая литература — это развитие национальной традиции. Тот же Фауст — это миф из 16-го века. И в этой цепочке нельзя делать купюры.

Кроме того, последнее время ни в живописи, ни в кино мне не приходилось видеть ярких фундаментальных произведений. Да и в музыке все большие формы создаются поколением, кому за 60. А ведь Шостакович свое первое сильное произведение написал в 17-19 лет, Прокофьев ярко проявил себя молодым... Общее оскудение и потеря художественной энергии совершенно очевидны. Это моя большая тревога.

Об идеальном музее. Я беседовал со всеми директорами крупных музеев, говорил им, что в музее мы всегда устаем, нам тяжело от экспозиций, которые создаются специалистами под специалистов. Надо понимать, что музей не дает тебе энергию — он у тебя ее забирает. Иначе ни один оригинал жить не может. Леонардо и Джотто осыпались бы давно, если бы не питались энергией зрителей. Мы в музеях все время сталкиваемся с результатом труда мертвецов, но мы-то живые и хотим жить. Как сделать так, чтобы музей перестал быть склепом?

Музейная практика должна решительно измениться, но никто не готов к этому. Недавно французский архитектор Жан Нувель пригласил меня помочь создать экспозицию в новом музее мирового искусства в Катаре — я сделал предложение, чтобы все экспонаты были в динамике, двигались в пространстве. Технические средства для этого есть. Вполне реально сделать так, чтобы ископаемые черепки, поднятые из-под земли, выступали свидетельствами жизни, а не смерти. Пока я не встречал еще ни одного сотрудника музея, который был бы со мной солидарен.